• Главная 
• Совет молодых ученых ИРИ РАН 
• О школе-конференции
  • Оргкомитет
  • Программы
  • Отчеты
• Информационное письмо
• Заявки 
• Доклады 
• Архив
  • 2012
  • 2013
  • 2015

Батченко Виктория Сергеевна "«Контрреволюционеры»: «обычное» социальное поведение верующих или агитация против советской власти в 1929-1930 гг. (на примере Западной области)"

аспирант  Смоленский государственный университет

До 1929 года антирелигиозная пропаганда не занимала столь важного места в государственной политике, какое она получила на рубеже 1920-1930-х годов. Главную роль в этом деле приписывали созданному в 1925 году Союзу Безбожников и какое-то время считалось, что предпринимаемые им меры достаточны для реализации антирелигиозных планов. Уже в конце 1928 года повсеместно признавалось, что Союзу Безбожников не справиться в одиночку с религиозными настроениями населения, тем более в условиях намечавшегося поворота в отношении церкви. Необходимость подключения новых кадров и организаций к делу антирелигиозной пропаганды признавалась в высших кругах партии: «[...] надо эту антирелигиозную работу связать с работой всех наших массовых организаций, комсомола, профсоюзов, Красной армии, школы и печати. Все они должны готовить кадры безбожников».[1] Уже 24 января 1929 года было разослано секретное письмо за подписью секретаря ЦК Л.Кагановича «О мерах по усилению антирелигиозной работы», предписывавшее «партийным и комсомольским организациям немедленно организовать систематическое руководство антирелигиозной пропагандой».[2]

В мае 1929 года на XIV съезде Советов принята новая редакция статьи 4 Конституции РСФСР, которая заменила существовавшее ранее равенство религиозной и антирелигиозной пропаганды главенством только пропаганды антирелигиозной и полным запретом первой: «В целях обеспечения за трудящимися действительной свободы совести, церковь отделяется от церкви, а свобода религиозных исповеданий и антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами».[3] Так, под «запретную» религиозную агитацию и пропаганду попало практически всё: в первую очередь, церковные проповеди, разговоры, а также слухи, шутки, песни и т.п., - всё, хоть отдаленно намекавшее на сочувствие церкви и религии.

«Контрреволюционная агитация» по материалам информационных сводок и докладных записок прокуроров чаще приписывалась попам. Это объяснимо тем, что по окончании службы священники обязательно проводили проповедь для прихожан, а на проповедь чаще всего выносились насущные вопросы, так или иначе затрагивавшие самые острые проблемы (коллективизация, раскулачивание, хлебозаготовки, самообложение и т.д.). В других ситуациях к священнику обращались за помощью как подчас самому образованному человеку на селе – и здесь характер его разговора также мог быть расценен по-разному.

Например, в обвинительном заключении Нарследователя Осташковского района Великолукского округа сообщается, что в деревне Сосницы в начале 1929 года священник Зеленецкий Иван Матвеевич, «видя, что крестьянство активно участвует в коллективном строительстве и пользуясь темнотой и неграмотностью бедняцких и середняцких масс, повел среди них агитацию против вступления в колхозы, распространяя слухи и произнося проповеди в церкви, что настал конец света».[4] В результате участился выход из колхоза имени Ильича, «работа Зеленецкого являлась огромным тормазом в деле коллективизации Сосницкого Сельсовета, который намечен к сплошной коллективизации».[5] В итоге священника обвинили «в контрреволюционной агитации против коллективного строительства в Сосницком Сельсовете…, т.е. в преступлении предусмотренном ст.58-10 УК».[6]

В другой ситуации, в Мещёвском районе Сухиничского округа 21.12.1929 года были арестованы священники Белов и Морозов за то, что «совершая религиозные обряды в селении говорили верующим, что надо возбудить ходатайство об открытии закрытого собора взятого под семена».[7] Как сообщается в информационной сводке прокурору области, «селследователь [сельский следователь] принемая дело к своему производству вместо того чтобы проверить законность закрытия собора, меру пресечения оставил в силе и дело представил по 58-10 ст. УК».[8] И действительно, в отличие от первого случая, когда можно допустить, что возможно присутствовала агитация священником, во втором примере, скорее «обычное социальное поведение» (формулировка предложена Николя Вертом как противопоставление термину «сопротивление»)[9] было без надлежащего разбирательства воспринято как противозаконная религиозная агитация.

При анализе случаев пассивного сопротивления верующих в Западной области рубежа 1920-1930-х годов, бросается в глаза резкое преобладание в информационных сводках примеров «контрреволюционной деятельности попов» (часто встречающееся выражение в официальных документах): «попом под видом богослужения проводилось нелегальное собрание крестьян» (Песоченский район, с. Малые Савки, 2.02.1930 г.)[10], «во время богослужения священник Архангельский распространял среди верующих слухи о том, что он служит в последний раз и что 26.01 церковь закроют» (Шаблыкинский район, с. Глыбочки, 19.01.1930 г.)[11], серия «актов агитации» попа в с. Жилино Вяземского района в конце 1929 года[12] и т.д.

Но также известны и иные виды пассивного протеста, в частности, устные протесты. Зачастую устный протест звучал во время собраний рабочих, населения или иных собраний, особенно, когда на повестке дня стоял вопрос о закрытии или открытии церковного здания. Устный протест в обычной жизни, возможно, и не заслуживает особого внимания исследователя, его скорее можно отнести к обыденному социальному поведению, но когда все собрания протоколировались, вплоть до прений, когда на собраниях присутствовали не только сотрудники властных органов (сельсовета, райисполкома, облисполкома), а также работники милиции и ОГПУ (в особенности, если целью собрания ставилась ликвидация очередной церкви – внимание надзорных органов усиливалось), - любое выступление «против», отступление от заранее запланированной линии закрытия храма, уже расценивалось как сопротивление. Также формулировка «устный протест» часто встречается в докладных записках и информационных сводках, потому мы выделяем ее в отдельный вид пассивного сопротивления. Но устный протест фиксировался не только на собраниях, а также в частных беседах, содержание которых с возможными искривлениями передавалось в докладных записках.

Так, например, в марте 1930 года в г. Ржеве на фабрике «Туркшелк» секретарь партийной ячейки в столовой проводил беседу с работницами одного из цехов о подписании резолюции протеста молебну Папы Римского. В ответ отдельные работницы заявили: «Вы уже и резолюцию приготовили без нас, нас не обманешь, вам все религия мешает; не верно, что у нас церкви не тронули, мы за эту резолюцию голосовать не будем, голосуйте сами».[13] И данный «протест» попал в докладную записку прокурору республики «Искривления и перегибы при проведении коллективизации». В том же докладе есть и другой пример: примерно в те же хронологические рамки «на фабрике «РАЛФ» в том же округе [Клинцовский округ – Б.В.], группа работниц кричала: «сперва сами церкви закрыли, а теперь приходите нас уговаривать; никакие решения рабочими о закрытии церквей не выносились».[14] В выводе заместитель прокурора области Лебедев отмечает, что подобные выступления отмечены в Вяземском и Смоленском округах и что «всё это является отражением целой серии безобразий, перегибов и головотяпства, которые учинили на местах при проведении коллективизации и борьбе с религией административным путем».[15]

Последний вид протеста верующих, встречающийся в источниках – оплакивание женщинами. Так же как и остальные случаи пассивного протеста, оплакивания невозможно посчитать по объективным причинам, обратимся лишь к примерам. Наиболее яркий случай произошел в Петровском сельсовете Брянского округа в конце 1929-начале 1930 гг. После закрытия церкви вечером там устроили танцы, «несколько женщин по поводу такого события плакали».[16] После выяснения обстоятельств оказалось, что церковь была закрыта неправильно, голосованием только молодежи. Местными партийными органами были приняты меры, но церковь, как известно, открыта не была.

Всё вышеперечисленное в другой ситуации воспринималось бы, как у Николя Верта, «обычным социальным поведением», но в исторически сложившихся обстоятельствах, в условиях проводимой политики и ее восприятия органами власти на местах и самими крестьянами, проповеди, слухи, устные выступления, оплакивания приобретают совершенно иной смысл и расцениваются историком как самостоятельные виды пассивного протеста.

Вконтакте

Facebook

Что бы оставить комментарий, необходимо зарегистрироваться или войти на сайт